Другой барабанщик  - Уильям Мелвин Келли

Но когда она взялась за ручку двери, я вскочила и сдавленно позвала ее, подбежала, и обняла, и заплакала. Она тоже. Потом мы отшатнулись и поглядели друг на друга.

– Навещай меня почаще, ладно? – Она улыбнулась. И я обещала приезжать к ней на ферму.

А теперь она и вовсе уехала отсюда, и я не знаю, куда. Надеюсь, она мне напишет.

Вот и все, что мне известно. Наверное, не слишком много. Что до моих родителей, то сегодня они, пожалуй, обращались друг с другом лучше, чем когда-либо, держались за руки и так далее. Может, что-то произошло вчера, но я не могу представить что. В любом случае я стараюсь не беспокоиться ни о чем. Не думаю, что я черствая или испорченная, но ведь это их проблемы, и мне тут сказать нечего. Либо они сами разберутся во всем и останутся семьей, либо нет – и тогда они расстанутся. В этом все дело. По крайней мере, думаю, вот о чем говорила Бетра в тот вечер, хотя мне было трудно с ней согласиться. То есть это же так просто: самое лучшее, что вы можете сделать для людей, которых любите, это оставить их в покое.

Мы расположились на вершине Истерн-Ридж с видом на горную стремнину, называемую ущелье Хармона. Генерал находился в нескольких шагах от нас, слишком молодой, чтобы годиться мне в отцы, в серых брюках с желтыми лампасами и в рубашке с закатанными выше локтя рукавами. Волосы у него были белые и длинные.

Мы наблюдали за наступлением янки в сплошной пелене пыли: они двигались по мощеному шоссе, мимо статуи генерала, по главной улице Саттона, мимо магазина мистера Томасона, а затем вверх по склону холма – прямо на нас. Взмыленные лошади тянули пушки, солдаты шли строем, и даже с такого расстояния я мог разглядеть лицо каждого под синим козырьком. Генерал стоял молча и смотрел на них.

– Не стрелять, пока не удостоверитесь, что не промажете! – повторял он.

Янки заметили нас и, перейдя на бег, с неразборчивыми криками ринулись вверх по склону. Мы начали стрелять по ним, и они разбивались вдребезги – они были слеплены из синего льда, – и их кусочки таяли, а цвет менялся с синего на кроваво-красный, и потоки крови ручейками бежали вниз по холму.

У подножия холма ручейки крови стекали в овражки, собирались в лужи, расползавшиеся по земле, затвердевали, и прямо на моих глазах из этих луж начинали расти фигуры людей в полном обмундировании и при оружии, они вырывались из земли и снова бежали вверх по холму к нам.

Я стрелял по наступающим янки, а вокруг меня умирали наши солдаты, они тоже таяли, сразу превращаясь в серые лужицы, в которых всплывали клочки волос и ниток, и эти лужицы пахли застарелым мусором, смертью и рвотой. Вскоре наших осталось так мало, что, казалось, мы больше не сможем сдерживать противника, и генерал повернулся ко мне, резко отодрал свою голову от плеч, так что я расслышал треск рвущихся вен и костей, такой звук бывает, когда выдираешь пучками траву из земли, и перебросил мне оторванную голову. Его обезглавленное туловище стояло ко мне грудью. Я обхватил кровоточащую голову руками, как младенца, и все это время голова орала мне:

– Беги, парень! Лови мяч! Беги, сделай тачдаун, парень!

И, как всегда, как всегда, я стоял и чувствовал на языке вкус рвоты, поднимающейся из желудка, и кровь впитывалась в ткань рубашки, пока она не прилипла к моему телу, и я понял, что скоро не смогу двинуться, и потом осознал, еще не попытавшись сделать шаг, что всю нижнюю часть моего тела вместе с ногами парализовало.

Вот о чем я сразу подумал, когда эти мальчишки ушли, – об этом проклятом кошмаре. Я давно не вспоминал о нем, и он мне не снился уже года два. Раньше, когда я был моложе и боялся отца, этот кошмар посещал меня постоянно. Я знаю, почему мне снился такой сон: это все из-за чувства вины. Стоило мне получить «четверку» по контрольной – и р-раз! – этот сон. Я забуду сделать то, что отец попросил, и – р-раз! – тот же сон. Но в старшей школе я начал форменным образом ненавидеть отца – как раз тогда он вообще перестал разговаривать с мамой, отдалился от нее, ушел в себя, вел себя как последний негодяй, – тогда-то я и перестал его бояться.

Словом, об этом я подумал, хотя мои мысли заняли куда меньше времени, чем потребовалось для их пересказа. Мне кажется, я вспомнил о том кошмарном сне, потому что, стоя посреди ужасного пепелища и узнав от ребятишек, как все произошло, я испытал знакомое ощущение тошноты. Я перепугался, потому что, сказать по правде, я понятия не имел, что творится в городе, а когда я пугаюсь, меня тошнит. У меня в колледже есть приятель-врач, который считает, что мой желудок остро реагирует на волнения. У одних людей от волнения болит голова, другие вроде меня чувствуют тошноту.

Но думал я не только о своем сне. Через какое-то время я попытался поразмыслить о произошедшем чуть более конструктивно, стараясь найти повод или причину, вынудившую Такера так поступить, – какое-нибудь событие, произошедшее с Такером в прошлом, что занимало его мысли или злило его, и мне на ум приходили одни только события прошлого лета, когда умер Джон.

Но сказать так – значит почти ничего не сказать. В судьбе человека есть кое-что поважнее, чем день и обстоятельства его смерти. Тут же речь идет о всей его жизни, неважно, насколько скучной и незаметной до этого она была. Я слишком молод, чтобы знать все подробности жизни Джона Калибана из первых рук. Я ведь знал его только в старости. Но, помню, в детстве я находил стопки семейных альбомов, которые женщины из семейства Уилсонов бережно хранили как реликвию, куда аккуратно собирали фотокарточки, сделанные в воскресный день, и школьные табели с оценками, и детские рисунки, такие давнишние, что о них уже мало кто помнил. В этих семейных альбомах попадались и фотопортреты Калибанов. Вот так я узнал о жизни Джона, хотя я разглядывал альбомы из желания рассмотреть не Джона, а скорее диковинную старинную одежду и прямоугольные черные автомобили, за которыми он когда-то ухаживал и на которых ездил, как до них, – на двуколках. На самой ранней фотокарточке Джон – мальчик лет четырнадцати, стоит перед новенькой двуколкой. Его белая накрахмаленная рубашка чуть топорщится спереди, потому что он выпятил грудь. Если вы полагаете, будто это его двуколка, то вы ошибаетесь. Двуколка принадлежит генералу. А Джон был у него кучером, он сидел высоко на сиденье и никогда не пускал в ход кнут, а управлял упряжкой лошадей легонько, редко натягивая поводья. Незадолго до этой фотографии он начал работать кучером у генерала, потому что его отец, Ферст Калибан, был уже стар для такой работы и почти ослеп и целыми днями отдыхал, просиживая перед своей хижиной на плантации Уилсона и покуривая трубочку. А Джон, хотя еще был подростком, но уже выполнял работу взрослого мужчины: ухаживал за лошадьми, ездил верхом, чинил двуколки, а потом стал кучером. На накрахмаленной груди сияет брильянтовая булавка для галстука, которую генерал подарил ему на день рождения. С этой булавкой на рубашке его и похоронили.

На других фотографиях он снят с другими двуколками, поновее, потом – рядом с автомобилями и, наконец, на последней фотографии он стоит перед «паккардом» с огромной сверкающей решеткой на прямоугольном радиаторе. Рядом с ним – маленький мальчик, уже в очках, чья голова кажется слишком крупной по сравнению с его тщедушным телом. За стеклами очков виднеются большие карие глаза, в которых угадывается совсем не детское хмурое выражение. Это Такер. А потом Такер появляется один на фоне автомобилей, потому что Джон на тот момент уже слишком старый, чтобы их водить или, лежа под ними, ковыряться в их внутренностях, и он руководит действиями мальчика – где подтянуть гайку, где ослабить, где подогнать, – все, что теперь Джону под силу, так это ухаживать за цветочными клумбами дома в Свеллз с таким горделивым видом, точно это его собственные цветы.